Мы осмотрели машину утром. Оба, по-видимому, назюзились до одури, коль живы остались, пьяных сама природа бережет. Водитель, правда, приземлился в больнице, а наш приятель успел вернуться к концу бала на собственных ногах. Кажется, отчасти протрезвел и просил прощения у невесты. В полдень его подбросили к заправочной станции, все умилялись, как ему повезло — попал в аварию, а машина в идеальном состоянии, рвался сам вести, но тут знакомые поставили вопрос ребром, за руль сел один из друзей, фартовый неудачник отправился в качестве пассажира и перед самой Варшавой потерял сознание.

После чего шесть месяцев провел в гипсовом корсете, повредил-таки два верхних позвонка, не представляю, которые и в какой степени, поэтому распространяться не стану. Шесть месяцев уже говорят за себя. Лучше всех после многочисленных радостей выглядел автомобиль.

Во второй раз я оказалась в Чехословакии осенью того же года, во время волнений. Зачем меня туда черт понес, не помню, может, было какое-то дело, а может, перчатки купить задумала? Войтек доехал со мной до Кудовы, там остался ждать, почему не поехал со мной в Прагу, боялся или еще что?.. А может, запрещено было, меня-то это не касалось, учитывая переводы и гонорары. Во всяком случае, поехала я одна, сделала дела и отправилась обратно.

Конечно же, опять забыла автомобильную карту. Поначалу взяла правильный курс, возможно, удалось сориентироваться в сторонах света, однако вскоре начались трудности. Чехи закрасили важнейшие указатели, и на первом же большом перекрестке я потеряла направление. Мне нужно на Градец-Крадове, а на столбе стоял Прдец и Йичинек. Немного дальше Стрна-Млыновка. Где, Боже мой, расположен этот Прдец?..

Ничего не поделаешь, заблудилась. Не жди меня в Кудове Дьявол, я бы и не подумала нервничать, деньги были, заночевала бы где-нибудь. А ему завтра утром на работу, как же я подведу. Вылезала у каждого указателя и старалась рассмотреть надписи под белой краской — никакого толку; поработали чехи на совесть, ничего нельзя разобрать. Петляя, объехала чуть ли не полстраны, большую часть пути меня сопровождали советские солдаты в джипе и вовсе не производили впечатления монстров, полыхающих огнем из пасти, напротив, казались доброжелательными и какими-то смущенными. Возможно, политические события вовсе не возбуждали у них энтузиазма?.. Я не вникала в эти проблемы, интересовалась исключительно возвращением в Польшу.

Угодила на нужную дорогу, видимо, случайно. В горах стемнело, моросил дождик, светлело чуть-чуть с нашей стороны. Зато все окутал туман. Разъяренный Войтек места себе не мог найти — опоздала на четыре часа, а он настаивал на завтрашней работе, сел за руль, проехал треть трассы, поменялся со мной, чтобы немного поспать.

И опять я вела машину в невыгодных условиях, везло мне на эти погодные условия. По пути размышляла: о чем Войтек, собственно, думает, ведь упорно твердит, не умею-де водить, а сам дрыхнет хоть бы что. Рядом с человеком, который не умеет ездить, чуть не сутки провел за рулем, вынужден спешить, да еще в тумане, я бы глаз не сомкнула ни за какие сокровища мира!

Когда уже за Лодзью съехала на обочину и остановилась немного отдохнуть, он проснулся и учинил скандал. Почему, черт возьми, стою, надо ехать, ему на работу!!!

Разозлилась я так, что он перед работой успел даже побриться. Ярость всегда придавала мне сил…

* * *

В ноябре я снова уехала в Копенгаген.

Остановилась у Алиции в Биркероде, привезла ей всякую любимую снедь, между прочим, соленые огурцы, ароматом которых, не знаю уж, как это удалось, пропиталась моя думка. По-моему, они были завинчены намертво, да, видать, огуречный рассол имеет большую пробойную силу. Кроме огурцов, бигоса, колбасы и тому подобного постоянного набора, естественно, позаботилась о напитках. Нарезались мы вдвоем, Торкиль принял весьма скромное участие в нашем приеме и рано удалился спать. Что-то около полуночи.

Едва он закрыл спальню, я отправилась в сад набрать орехов. Густая лещина росла вдоль ограды, и я ужасно удивилась, что орехов не было. Да и кусты какие-то подозрительно голые. Вернувшись домой, потребовала от Алиции объяснения. Почему Торкиль пообрывал не только орехи, но и листву, кусты совсем голые, куда это годится. Алиция, по-видимому пребывавшая тоже под солидной мухой, отправилась выяснять причины безобразия к мужу. Торкиль, трезвый, удивленный странными упреками, с большим трудом втолковал нам: на дворе ноябрь, листва сама облетела.

Затем он снова удалился почивать, а мы уже в одиночестве по полной программе исполнили все народные песни, песни Войска Польского, песни демократические и довоенные, а также частушки и по мере сил отплясали танцы разных народов. В четыре утра одолел волчий голод — мяска бы горяченького! Мяса в доме не оказалось, Алиция открыла банку рыбной икры, которую надлежало поджаривать ломтиками, поджарили — мерзость такая, что не пошла даже под пьяную лавочку. Решили поискать чего-нибудь повкусней, Алиция рванула ящик с консервами, ящик вылетел со страшным грохотом, и она приземлилась в куче банок. Дом содрогнулся до основания, Торкиль проснулся и вышел осведомиться, что случилось.

Мы встретили его бурными радостными воплями, спать уже не отпустили, и к восходу солнца он у нас прекрасно отплясывал трояка [31] и пел «Как гурали жито сеяли». Поведение наше, как выяснилось, достойно было всяческого порицания. И еще раз, к слову, о датчанах: в комнате рядом с гостиной спал Тюре, сын Торкиля от первого брака, юноша взрослый, уже за двадцать. Спал, так сказать, чисто теоретически, на практике наши вопли доконали бы сурка и всех святых угодников. А Тюре, промучившись до утра, не дал о себе знать, даже когда его отец отплясывал трояка. А ведь любой нормальный польский парень ворвался бы с криком: «Заткнитесь, черт побери, я спать хочу!» — или присоединился бы к веселью. А этот ничего, терпел, маялся, заснуть, ясно, не мог и ждал лишь милости Господней. Удивительный народ эти датчане.

Работала я уже в другой мастерской у другого господина профессора, конечно, могла бы позвонить Алиции и выяснить, как зовут этого господина профессора, но мне неохота, да не так уж это и важно. Он был моложе господина Суенсона, толстый и немного рубаха-парень. Один из филиалов находился на Фиольстреде, где я и работала, а жила у некой фру Харребю на Обульваре и опять ходила на работу пешком, что весьма способствовало творческому процессу.

В мастерской, состоявшей из двух комнат с кухней, меня преследовали два огорчения. Одно — надо же — уборная, помещавшаяся между кухней и большой комнатой, от мастерской ее отделяла лишь дверь, так что акустическая изоляция почти отсутствовала. Слышимость была отличная во всем помещении, даже тихонько шмыгнуть носом и думать нечего, не говоря уж о шелестящей бумаге и других звуковых эффектах. Датчанам это ничуть не мешало, а я, не привыкнув к такой откровенности, претерпевала адовы муки и приспособилась пользоваться сантехникой исключительно в отсутствие сотрудников, что оказалось вовсе не так просто.

Второй катастрофой стал Арне, молодой норвежец, раздражавший меня до умопомрачения без особо рациональных поводов. Работал он рядом со мной, возможно, забыла бы давно все обуревавшие меня чувства, но сохранились письма. Мне попался фрагмент, сейчас смешной, но зубовный скрежет тех времен в нем слышен и поныне.

Даже воздух меня раздражает, если он дышит рядом со мной в комнате. Не понимаю, в чем дело, только пусть он от меня отвалит к чертовой бабушке, пусть не таскает кнопки у меня из-под локтя — у самого их полно в ящике, пусть не смеет стряхивать сигарету в мою пепельницу, пусть не смеет на меня пялиться и стоять над головой, когда говорит по телефону, иначе меня кондрашка хватит и, Богом клянусь, за себя не отвечаю!!!